Сибирский проект

 

Всеволод Воронов

В пол второго ночи приземлились в Красноярске и сразу же поехали в гостиницу – огромное, четырнадцатиэтажное здание, обвешанное темно-зеленой, строительной пленкой. Там нас высадили и расселили по номерам. Обзорная экскурсия по Красноярску намечалась на час дня…

Я вошел в свою комнату и включил яркую потолочную люстру. Потом немного подумал и выключил ее, заменив тусклым светом настольной лампы. За окном еще была ночь. В темноте бесконечные потоки машин сливались в два цвета передних и задних огней – красный и желтый. Луна стояла высоко и, казалось, была какой-то отстраненной от этого нескончаемого гула.

Я расстелил кровать и неловко бросил покрывало на чемодан. Затем лег на прохладное одеяло и раскрыл книгу – «Искупление» Иэна Макьюэна. Как и большинство обывателей, романом я занялся после просмотра одноименного фильма. Читая, я незаметно уснул, оставив телевизор включенным…

Проснуться меня заставила какая-то торжественная музыка. Человек в фиолетовом жилете, золотистой бабочке и с густой темной шевелюрой пел, выпучив глаза на публику. Видимо, передавали концерт какой-то звезды местного масштаба. Пошарив рукой на тумбочке, я щелкнул пультом и нелепый человек с золотистой бабочкой исчез.

Я поднялся с кровати к письменному столу и выключил горящую лампу. От долгой работы она сильно нагрелась, и прикасаться к ней было болезненно. С выключенной лампой комната погрузилась в глухой мрак и я понял, что не ясно могу различить предметы в своем номере.

Я подошел к окну. Машин уже не было и чувствовалось, как тихо стало на улице. Вот и хорошо, вот и замечательно. Можно, не отвлекаясь, подумать и что-нибудь «родить». Да?..

У тебя есть задание, есть тема – цивилизация. Ты хочешь писать про культуру – пожалуйста. Бери и пиши, кто тебе мешает. Вот, только, свяжи для начала культуру с цивилизацией, а там уже видно будет…

Хорошо, пусть культура будет основой цивилизации.

А что, собственно, такое – цивилизация? Государство, которому тысяча лет? Процесс достижения человечеством каких-то абстрактных высот? А-а-а, нечто вроде идентичности людей… Интересно, интересно… Ну и как тогда нам всем самоидентифицироваться? По каким, если хочешь, признакам?

Ладно, предположим, что есть несколько уровней человеческой общности: опять же религия, язык, культура, место проживания… Но здесь, в Сибири, как ты будешь искать цивилизацию? Через культуру. Через людей. Разговоры? Да, подавляющее число твоих знакомых считают тебя общительным. Но сам-то ты, как считаешь? Тебе вообще нужна эта цивилизация?..

Да и что тут говорить… Наверняка это даже не ты придумал, про идентичность…

..Так ведь, правда?..

Я отошел от окна и лег в кровать. Наверное и правда.

Проснулся я чуть раньше времени и сел за стол. Нужно было срочно придумывать тему для будущей статьи. Для более серьезного вида я немного откинулся на стуле назад и начал смотреть в потолок.

Раз уж я решил писать о культуре Сибири, то необходимо было как-то сузить выбранную мною область. Лучше всего было бы отталкиваться от какой-то значимой личности. То есть от человека, который и создает культуру.

Я начал думать. Кто для Сибири является безусловно культурным гигантом? Напрашивалось несколько фамилий: Астафьев, Распутин, Суриков и Шукшин.

Конечно, все вышепредставленные личности очень значимы. Для культуры Сибири – особенно. Поэтому придется исходить из собственных пристрастий.

К живописи Сурикова, как и к его личности, я никогда особенно не тяготел. Мне нравятся некоторые его картины, и я с готовностью могу согласиться, что написаны они мастерски. Но не более того. Так что Суриков отпал как-то сам собой.

Распутина я знаю слишком плохо для того, чтобы любить или ненавидеть его книги. А вот Астафьев не внушил мне доверия.

Оставался Шукшин. К тому же его проза мне нравилась больше остальных.

Любопытно, а нашел бы Шукшин сегодня то, что искал в свое время? Я перестал качаться на стуле и начал лихорадочно рыться в сумке в поисках блокнота.

Тема была уже, фактически, готова.

Я приступил к работе. Для начала – я прочел практически все рассказы Шукшина, которые были у меня в одном большом, четрехсотстраничном томике. Далее – пометил кое-какие общие черты шукшинских героев. И, для общего развития, пробежал глазами по вступительной статье, открывающей сборник повестей и рассказов.

Более всего меня интересовало стремление Шукшина к поиску какой-то странной, беспредметной правды. Эта склонность, в общем-то, свойственна людям, тем более, писателям. Но дело в том, что для Шукшина «правда» не была синонимом «справедливости» или «истины». «Правдой» он называл саму нравственность.

Отсюда и его интерес к «героям времени» - Печорину или Обломову. Шукшин не считал их безнравственными. Он видел в них правду поколений того времени: в праздности второго и эгоизме первого. Шукшин не считал, что у них надо чему-то учиться. Он видел в них отражение времени…

..Впрочем, я не специалист…

Итак, теперь моя работа приняла более-менее четкую структуру. Обрела видимый облик и ясную картину будущих действий. Мне оставалось только правильно организовать время и браться за дело.

Вся поездка предстала передо мной сплошным лесом впередиидущих людей и событий. Для того, чтобы найти то, что искал Шукшин, следовало выявить главный объект его интереса – самого человека. А дальше увидеть его так, как, наверно, увидел бы его Шукшин, то есть провести точный, глубокий психологический анализ. Если вдуматься – работа длиною в жизнь.

Но тогда, в начале, мой максимализм не казался мне большой проблемой. Впереди было время, а сейчас… Сейчас был вечер – я находился в Красноярске, у меня были хорошие деньги и приличная компания.

Я старался делать вид, что окружающая меня действительность – лишь несколько дней отгула перед большой работой. Что дальше будут интервью, поиск «тона», бессонные ночи у исписанных тетрадных листов, а люди – бесценный материал моих будущих статей – придут как что-то само собой разумеющееся. Поэтому за время моего пребывания в Красноярске, Шукшин и его художественный анализ так и остались лишь написанными в блокноте словами.

Однако самое парадоксальное состояло в том, что я хотел работать. Точнее – в тот момент, когда я сошел с борта петербуржского самолета, я уже жаждал творить. Я не знал, что у меня получится в итоге. Но одно только ощущение близкого вдохновения вселяло в меня чувство какой-то слепой эйфории…

Утро и день у меня были целиком посвящены различным экскурсиям и нескольким выездам за город. Вечер доверялся различным встречам с людьми из академического круга. Оставшиеся часы полностью отдавались свободному времени, которое у меня, как правило, уходило на прогулку до ближайшего магазина и обратно.

Все больше я отдавался различным увеселениям. А вот размышлять и думать, наоборот, старался как можно меньше. Так бывает: задумаешься над чем-нибудь серьезно, и придет после этого в голову что-нибудь грустное. Например, тот факт, что вот уже четыре дня ты по своему заданию ничего не делал. Или, что прошла только треть поездки, а больше половины денег уже нет. Пока ни о чем не думаешь – все кажется более-менее стабильным. Вроде бы и напрягаться тогда не надо…

..Я увидел большой кожаный диван, деревянный столик, вертикальную доску на трехногой подставке. Пространство от дивана до столика было заставлено рядами аккуратных пластиковых стульев. Кроме меня в этой комнате никого еще не было – я сел на один из стульев среднего ряда, достал блокнот и начал ждать. Так, в одиночестве, я просидел минуты две-три, пока, наконец, сюда не начали стекаться и остальные приглашенные. Когда комната наполнилась более чем на две трети, я демонстративно положил блокнот обратно в сумку.

Было около семи двадцати вечера. В этой комнате нас ожидала лекция с громким названием «Сибирская идентичность». Я ничего от нее не ожидал. Или не хотел ожидать.

Последним в комнату вошел высокий человек в сером костюме и с зачесанными назад волосами. Он подошел к столу и сел за него, положив локти на желтую, блестящую поверхность. Затем посмотрел перед собой – на ряды одинаковых черных стульев и с укоризной спросил:

- Знаете ли вы, что такое город?

На последнее слово он как будто сделал какой-то особый акцент. Вопрос был, мягко говоря, неожиданным, если еще и учитывать, что этот мужчина напоминал мрачную копию Хавьера Бардема.

Этого человека звали Дмитрий Константинович Шалимов.

Его лекция длилась примерно два часа. И посвящена она была далеко не теме «Сибирской идентичности». Говорил он про определения города и горожан и задавал, как, по крайней мере, казалось на первый взгляд, очевидные вопросы. Поначалу он говорил спокойно и вел себя безмятежно. Но чем дальше шел монолог, тем больше неожиданно резких движений он делал и тем громче становился его и без того не тихий голос.

К концу лекции его ярко-пепельный пиджак был покрыт мокрыми пятнами, а лицо стало красным. На лбу блестели капельки пота. Причесанные волосы превратились в темно-серую пышную гриву. Когда он прощался, его речь то и дело прерывалась приступами отдышки.

Есть расхожее мнение, будто Шукшин писал только про шоферов и трактористов. Это не совсем так. Представители интеллигенции – учителя и кандидаты наук – частые гости его рассказов. Шалимов производил впечатление такого персонажа.

Он не мог дать четких определений и всячески отрицал их. Позже мне сказали, что такого рода размышления называются постмодернизмом. Раньше я думал, что постмодернизмом занимаются молодые современные писатели без ясных взглядов на жизнь и смутными перспективами в будущем. Тут нечего добавлять – вечно теряю бдительность в нужный момент…

Впоследствии оказалось, что Дмитрий Константинович Шалимов был руководителем какой-то целевой патриотической программы для молодежи города Красноярска. Кроме того, он нередко участвует в различных форумах и публичных дискуссиях (последняя имела подозрительное название – «Будем двигаться и развиваться!»).

Шалимов производил своеобразное впечатление. С одной стороны, пока я сидел и слушал то, что он говорил, я понимал, что передо мной – человек яркий и запоминающийся. Его действительно было интересно и слушать, и смотреть. Но после того, как я вышел из комнаты, в которой проходила встреча, у меня появилось такое ощущение, будто никакой встречи и не было. Восторженные эмоции исчезли, как только я почувствовал, что на улице холодно.

Вечерний воздух позволил мне заново обдумать услышанную лекцию.